Звезды здесь были близкими и яркими. Они хотели выколоть ему глаза. Ганс зажмурился, но острые пятна света не пропадали. Он снова открыл глаза и постарался поглубже укутаться в серую шинель, пропитанную запахами страха и боли, теми запахами, что исходили из его тела всё последнее время.  Тщетно. Ночь забирала тепло быстрее, чем он мог себе представить.  Где-то далеко послышалась автоматная трескотня и пара разрывов, над чернеющей рекой вспыхнула и опала красная сигнальная ракета.  Отступающая армия быстро превращалась из стального кулака вермахта в сборище бродяг. Ганс остро почувствовал своё одиночество. Одиночество было абсолютным, как если бы во всем мире остался только он один. Чужая земля не грела, а чужие звезда норовили выколоть ему глаза. Ганс постарался расстелить шинель так, чтобы полностью лежать на ней, а не на земле, но земля все равно забирала тепло, как и ночь, даже сквозь шинель. Раненная нога почти не болела: вместе с жизнью холод, исходящий от звезд, забирал боль, но не страх.  Господи, как же здесь холодно. Но немецкий бог был далеко и вряд ли смотрел в эту сторону. Ганс осторожно достал из внутреннего кармана шинели  фляжку и отпил. Французский коньяк резво пробежал по жилам, посылая сигнал по всему телу: жив, жив, жив.  Это было сродни сигналу SOS, посылаемому терпящим бедствие кораблём. Только Гансу  неоткуда было ждать помощи, и сама надежда на неё была полностью лишена любых оснований. Коньяк был единственным источником тепла для Ганса в эту промозглую осеннюю ночь, - своего у него уже не осталось. Главное, чтобы алкоголя хватило до утра, только бы пережить эту ночь, полную ненависти и боли. Гансу вспомнился Париж, освещенные весенним солнцем улицы города. Они маршировали по мостовой как на параде, они входили в город, который сдался без боя, они думали, что так будет всегда. Победитель получает все. Теперь Ганс понимал, что это были просто сны, навеянные предчувствием агонии. Он отхлебнул ещё. Высоко взмыла вторая сигнальная ракета и снова послышалась автоматная трескотня, где-то разорвалась пара гранат. Ганс не винил своих товарищей, оставивших его умирать, иначе он растратил бы всю свою ненависть впустую. Они предали его потому, что предали их, а он расплачивался за все грехи: и свои, и чужие одновременно, платил за все сполна. Последняя самокрутка лежала в потайном кармашке под подкладкой, но Ганс не торопился прикуривать её: переложив автомат на колени,- так было спокойнее,- он медленно достал самокрутку и принялся мять её пальцами, стараясь придать бумаге и табаку под ней частичку своего тепла, чтобы раскурить  с первого раза. Здесь все было другим, неправильным, и колосс немецкой военной машины, несколько раз пробуксовав по грязи местных дорог, начал наконец выплевывать изжёванные остатки своих солдат. Таким остатком был и Ганс. Ганс пытался вспомнить все вехи своей армейской службы, все те точки, которыми отмечен был его путь сюда, в этот черный русский лес, где смерть впервые показала ему своё лицо.  Он вспомнил как был призван и начинал простым штабным  писарем. Но вермахту как кислорода не хватало людей. Немецкая пехота не закрепляла успехи танковых клиньев, и тогда были реорганизованы штабы и его направили сражаться в Россию. Он вспомнил тяжелые последние годы, больше напоминавшие пребывание в аду. Солдаты не получали отдыха годами, а только бесконечно  месили грязь или разбивали мерзлоту русских дорог сапогами с железными набойками. Откуда у русских берется столько грязи и почему русские партизаны шастали по лесу и вырезали целые группы немцев, когда те не могли и шагу двинуть от холода? Перебои в снабжении и неудачи на фронтах не способствовали укреплению морального духа солдат германского колосса. Несущая колоссальные потери пехота была деморализована и уже тогда, в 1944 году, стала превращаться в стаю отощавших волков, брошенной германским богом войны на произвол судьбы. Ганс решил сэкономить последние драгоценные глотки французского коньяка и закурить, рискуя быть замеченным. Он поднес бензиновую зажигалку к самокрутке с плохо прорезанными листьями табака, нормальных папирос он не видел уже месяца четыре, и, пряча огонь в ладони, закурил. Дым сразу наполнил легкие, прогоняя прочь русский холод, а вместе с ним и призрак смерти. И даже звезды, которые хотели выколоть ему глаза как будто отдалились на время. Наверное, едкий табачный дым отпугнул их. Табак был ядреным, Ганс закашлялся, но тут же прикрыл рот рукой. В мертвом ночном осеннем лесу звук разносился далеко и звонко. Он сплюнул и снова посмотрел на звезды. Русские звезды светили нестерпимо ярко, они освещали черную землю мертвенно-бледным светом, от которого ложились длинные колышущиеся тени.  Ганс опустил голову и попытался смотреть сквозь неплотные ветви деревьев, покрытые ржавым налетом пожухлой листвы. На том берегу реки виднелись огни костров, там располагалась русская армия, оттуда доносилась тихая игра гармони. Ганс не знал даже названия этой реки и где он точно находится, он знал только то, что до дома ещё очень далеко и что туда ему уже не вернуться. Он отхлебнул ещё коньяка и спрятал флягу до момента, когда земля снова высосет тепло из его тела. Он вспомнил гитлерюнг, стройные шеренги солдат, яркие флаги с черными крестами. Тогда они казались сами себе непобедимыми, их железная поступь была несокрушимой. Но здесь все было неправильным. Их учили, что русских нельзя воспринимать как людей, что они как звери, только учителя забыли сказать, что припертые к стенке звери опаснее любых людей. Ганс не понимал, за что русским было так драться. Он не чувствовал к русским ненависти, как не чувствовал её к товарищам, которые бросили его на этой земле умирать. Гансу вспомнились несколько «хиви», как они называли русских пленных, согласившихся выполнять тяжелую работу в обмен на жизнь. Когда Ганс смотрел, как они работают и пресмыкаются перед немцами он не мог понять, как в русских может уживаться слепая ярость, которая бушевала по ту сторону фронта, делавшая русских хуже самых страшных зверей, и тупое рыбье поведение «хиви».  Ганс сам видел, как русские шли под шквальным пулеметным огнем в атаку, их косило сотнями, но они продолжали идти. И как с этой яростью могло сосуществовать насекомное пресмыкание и раболепство, которое он наблюдал у «хиви»? Быть может, русские существуют только в крайних состояниях души и не знают середины, такой характерной для рядового немца?  Никакие формирования вермахта - «Валькирия» и «Кримхильда» - были не в состоянии сломить ярость русского фронта, а в тылу на них же работали тысячи русских «хиви» всего лишь за ещё один день, полный унижений и страха, да миску жидкой похлебки. Ганс не мог этого понять! Он вспомнил Марту, подумал, что образ её стал волшебно далеким. Он прощался с ней, он обещал ей вернуться, но будущее, которое казалось предельно простым, вдруг стало отдаляться и растворяться в темноте этого леса. Теперь у него осталась последняя, его личная, капля ненависти, которую он должен был потратить прежде, чем жизнь окончательно покинет его. Его капля ненависти, которая вольётся в бушующий вокруг океан злобы, чтобы, может быть, переполнить чашу терпения, которая уже накренилась над жертвенным алтарем, и из неё капала на раскаленные камни Христова кровь. Боль вернулась резкими рывками, напоминающими судороги. Ганс резко вздернул голову. Так и есть, звезды приблизились снова. Табачный дым быстро рассеялся в холодном воздухе, а другого способа отогнать звезды Ганс не знал.  Теперь они вращались точно вокруг него, пытаясь затянуть его в центр своего серебряного водоворота и перенести на ту сторону бытия. Ганс снова закашлялся и вновь прикрыл рот ладонью: русские слишком близко, могут услышать. На ладони осталось  несколько пятен ржавой крови.  Ганс подумал, что смерть уже забралась к нему внутрь и надо поторопиться.  Он попытался сконцентрироваться на своих чувствах и ощущениях. Первым чувством была усталость, которая обрушилась на плечи внезапно. До этого ему казалось, что он сможет без остановки дошагать до самого Берлина, гонимый красными дьяволами. Была боль и страх смерти, связанный с тем, что звезды хотят выколоть ему глаза. Но все это неожиданно заслонялось безразличием к собственной судьбе и судьбе этого мира. Какое кому дела до того, что теперь с ним будет? Кого в нем он мог ненавидеть? Русских? Ему долго внушали, что они звери, бешеные звери, которых нужно убивать как скот на бойне. А разве к зверям испытывают ненависть? Он вырос в деревне и видел, как забивали свиней. Вначале ему было их жалко, затем жалость прошла, и пришло отвращения, затем он забивал свиней сам. Разве можно было тратить последнее, что у него осталось, его ненависть, на свиней? Гансу показалось это глупым. Но если нельзя направить его на врагов, может быть, стоит направить на друзей? Ганс вспомнил Петера и Марка. Вспомнил, как они резвились в захваченных русских деревнях, как мечтали, что привезут сюда своих жен. Ганс бы привез Марту, Петер - Клару. У Марка жены не было и они шутили, что ему стоит взять кого-то из русских женщин, чтобы не прослыть холостяком или вдовцом. Ганс снова закашлялся. На этот раз он кашлял долго и харкал кровью, уже не боясь, что его могут услышать – все равно ему осталось совсем недолго. Грудь сдавила тугая боль, направленная вверх к звездам, которые хотели выколоть ему глаза, но Ганс не стал поднимать голову и перехитрил их на этот раз. Петера убили русские партизаны. С Марком они отступали в составе действующей армии, пока та не превратилась в сборище бродяг. Они были в банде, иначе это назвать было нельзя, где руководил рыжий Генрих и именно он приказал бросить Ганса, когда того ранило в ногу, а Марк смолчал. Только оставил ему эту флягу с коньяком и пошел дальше, ни разу не оглянувшись назад. Ганс попробовал было ненавидеть Марка, но вскоре он понял, что  сам поступил бы точно также. Мог ли он винить и ненавидеть человека за то, что сделал бы сам, почти не задумавшись? К тому же их объединяло множество воспоминаний, и ненавидеть Марка не получалось. Тогда Ганс стал ненавидеть фюрера. Но вот парадокс: сейчас образ фюрера вызывал у него только истеричный смех, часто прерываемый кашлем. Образ фюрера казался Гансу карикатурно нелепым. И был бы сейчас в центре толпы, внимающим речам фюрера, он бы непременно крикнул во весь голос: «Кого вы слушаете?! Вы только посмотрите на него!». Но вокруг был только лес, мертвый и холодный, наполненный призрачным светом от звезд, которые хотели выколоть ему глаза. Холод от стылой земли подобрался к самому сердцу, и Ганс сделал ещё глоток французского коньяка, оставленного ему Марком. На донышке фляги плескалась ещё пара глотков, способных продлить ему жизнь, но не способных дать ему забвения, которого он так просил у Бога в первые часы своего последнего одиночества. Ганс попробовал ненавидеть Бога. Это было трудно, потому что он не смог представить себе Бога как предмет ненависти. Бог всегда был добр к нему, насколько он помнил. Бог вывел его из грязной деревни, где забивали свиней, в маленький тихий городок на Севере Германии, где он отучился на ремесленника и встретил Марту. Бог устроил его на завод, где Ганс проработал несколько лет, и они с Мартой копили вместе на свадьбу. А потом пришел фюрер и все разрушил, потому что возомнил себя Богом. Но фюрер теперь стал маленьким и смешным, и его ненавидеть не получалось. А Бог будто обиделся на Ганса за то, что он променял его, и загнал его в этот Ад. И мог ли Ганс винить его за это, имел ли право обратиться к нему после всего того, что он делал все эти годы, принимая фюрера за Бога? Он боялся задавать себе этот вопрос, потому что знал ответ абсолютно точно.  Ганс стал прислушиваться к звукам по ту сторону реки. Там раздавались русские голоса и играла гармонь. Он боялся поднимать голову вверх к кровожадным звездам и у него скоро затекла шея, но это было не страшно, уже не страшно. Ганс попытался вспомнить Марту, не для того, чтобы её ненавидеть, а просто так. Марта была хорошая, она называла его милый Гансик и любила мечтать, как они будут жить в тихом домике и у них будет двое или трое детей, мальчиков они бы назвали Фридрих и Альберт, а девочку Хельга или ещё как-нибудь. Или лучше пускай будут три девочки, девочек по крайней мере не забирают в солдаты. Ганс не заметил, что плачет. Он вдруг осознал полную пустоту в том месте, где раньше билось его сердце. Он понял, что больше ничего никогда с ним не произойдет. Он понял, что кто-то украл его жизнь, заменив её на уродливую карикатуру, и уже ничего нельзя с этим сделать. Не будет маленького уютного домика, не будет доброй Марты, розовощекого Фридриха, прекрасной, как лесная фея, Хельги. А будет только этот мертвый холодный лес, чужая земля и звезды, которые собрались выколоть ему глаза. И так будет всегда даже после его смерти. Черный лес, чужая земля и ледяные иглы этих звезд. Потому что ему не вырваться, он попался. Ганс затрепетал и попытался подняться, тратя понапрасну последние силы. Ему казалось, что он находится в паутине, сотканной из звезд, и сигнальная нить уже известила ужасного паука о том, что жертва попалась. У него почти получилось, но боль в ноге свалила его и он повалился на спину, открывая звездам свои глаза. Ганс видел как звезды приближаются. Он уже чувствовал, как холодные иглы прокалывают его глаза. Ганс схватил автомат и стал стрелять в небо, пытаясь сбить звезды. Ему казалось, что он стрелял очень долго, на самом деле он успел дать только одну очередь, прежде чем остановилось сердце. Наутро разведка советских войск обнаружила окоченевший труп с искрой ненависти внутри, которую он так и не успел потратить, и выколотыми чем-то острым и тонким глазами. 

Комментировать в Гостевой